Наум Коржавин: "Я пока еще жив, но эпоха уже не моя"

... Посмотреть в Интернете: сидел или нет.

В 197. году Наум Коржавин иммигрирует в США. "Я как собака, которая всю жизнь сидела на цепи и вдруг увидела, что цепочка оборвалась - ну как не убежать?" - скажет он потом. Но навсегда останется русским поэтом, "последним язычником среди христиан Византии" (стихотворение "Последний язычник (Письмо из VI в XX)", 1970).

- В истории русской литературной и социальной мысли Коржавин - человек, который задал этический, нравственный и, больше того, просто экзистенциальный замысел существованию русского литературного, русского интеллектуального общество с 60-х годов, - представляет поэта его давний друг, писатель Виктор Ерофеев. - Невероятная ясность ума, настойчивый поиск правды, мысль и стиль, взаимно переплетаясь, дающие ощущение достоверности - это сильные черты личности Коржавина..

Мы с Наумом знакомились раза четыре: знакомились - он забывал, потом опять знакомились. И эта отрешенность, "не от мира сего" - не игра в поэта, просто этот человек находится в каком-то другом измерении. Счастье, что судьба свела меня с Наумом Коржавиным. Конечно, наши отношения не были идиллическими. Для меня, например, Коржавин - поэт консервативный в форме, в подходе к каким-то ритмам, рифмам, даже во взгляде на мир. Но сегодня, когда существенная часть общества проводит свои идеи с точки зрения: я хочу и мне позволено, эта охранительная, содержащая в себе все возможности, которые дают нам выжить, позиция Наума Коржавина вызывает прежде всего глубочайшее уважение.

По-настоящему понять поэта, почувствовать его под силу только столь же тонкой, сомневающейся и метущейся натуре. Булат Окуджава, посвятил Науму Коржавину такие стихи:

Разговор с поэтом обещал быть долгим и глубоким. Виктор Ерофеев, взявший на себя роль ведущего встречи, попросил гостя рассказать о его поэтическом становлении.

- В группе продленного дня в начальной школе выпускали какую-то стенгазету, и мне сказали: "Напиши что-нибудь нам", я написал стихи, и все потом хвалили, - вспоминает Наум Моисеевич. - Потом "в творчестве" настал перерыв. Начал снова писать лет в двенадцать-тринадцать. Я так жил и так чувствовал. Трудно сказать, почему я стал поэтом... Я начал писать, потом мне захотелось писать свое, потом я стал думать, что это не только свое, а надо как-то донести это до других.

- Это от Бога?

- Конечно, от Бога. Стихи пишут многие, но не догадываются, что в них нет главного. В наше время производится нечто, что я называю словом "профессиональство". Это не профессионализм, а предмет культа - сегодня способность выражать себя почему-то представляет невероятную ценность. Умение писать стихи осваивается довольно быстро, и многие думают, что это уже конечный результат. Многим кажется: рассказал, дал почувствовать, как страдает, допустим, от того, что от него ушла жена - это стихи. Нет, это сочувствие. А стихи вызывают не сочувствие, а со-чувствие. Тютчев писал об этом:

Там "сочувствие" написано без дефиса, но имеется в виду как раз то, о чем я говорю. Со-чувствие - это когда читатель чувствует, как поэт. А для того, чтобы он смог почувствовать как я, надо, чтобы и для него это имело смысл, чтобы он прошел тем же путем, что и я. Чтобы он увидел не какой я большой эквилибрист и большой умелец, а чтобы понял: с ним происходит все то, что описано у меня. Настоящая поэзия обращена к читателю, который в момент чтения сам становится автором. Все равно, пишет ли поэт от первого лица: "Я вас любил..." или от третьего: "Скребницей чистил он коня..." - в обоих случаях читатель читает за автора, за Пушкина.

- Были ли у вас учителя в поэзии?

- В юности я очень любил поэзию 20-х годов. Считаю своими учителями двух абсолютно разных людей - Пастернака и Глазкова. У Пастернака я перенял многое: умение говорить интимно об интимных вещах, синтаксис. А Глазков научил меня самостоятельности. Он был абсолютно независим. Но следов ни Глазкова, ни Пастернака, по-моему, в моей поэзии почти нет.

- Встречались ли вы с теми поэтами, которых мы сегодня записываем в иконостас?

- Встречался с Ахматовой, с Пастернаком. С Ахматовой у меня были продолжительные отношения. Она все время спрашивала: "Почему вы редко приходите?" Я объяснял: "Понимаете, Анна Андреевна, я пишу сейчас мало" - "А вы что отсчитываться приходите?!" Ну не мог же я ей сказать, что я действительно прихожу отсчитываться. Относится так: "Здравствуй, Нюрка, я пришел!" у не смел. Она для меня была не только на пьедестале, она была другим веком, историей. А с Пастернаком я общался два раза. Он был помесь гения с вундеркиндом. И вундеркиндом он оставался до конца дней.

- В компании поэтов 60-х годов с кем вы были близки?

- Я всегда ценил Окуджаву. Считаю, что он - особое, очень крупное явление, совершенно удивительное. Олег Чухонцев появился позже - он тогда еще мальчиком был. Я, собственно, его открыл. Мне показали четыре его стихотворения. Я как-то сначала отнесся настороженно - нет ли тут обмана. Стихотворения были хорошие, а одно - не очень. В нем было что-то о том, что родился ребенок, выдали ему документ - тогда много на эту тему писали... И вдруг такие две строки:

Наум Коржавин и Борис Чичибабин. Харьков, апрель 1994 г

И тогда я сказал сразу: это поэт. На меня все набросились: "Как же так?! Ты таких-то таких-то ругаешь, а тут мальчишка пришел..." Я сказал: "А что я могу сделать - он поэт".

- Вы уехали в иммиграцию и сейчас живете в Америке. Что такое опыт иммиграции для вас как для русского поэта?

- Когда я уезжал, у меня, в отличии от других иммигрантов, не было культа Запада. Но было понимание, что там есть свобода. Другое дело, что свобода - это еще не все, не главное достояние. Это только условие жизни, а не сама жизнь и не само счастье. Свобода - как воздух: без него жить нельзя, но сам воздух счастья не приносит. Право на иммиграцию - это же не обязанность иммигрировать, а без права на иммиграцию страна, в которой живет человек, - тюрьма, хотя, может, он и не собирался уезжать - ему это не нужно.

Урка на троне

Стихи - отражение времени. Поэзия Коржавина принадлежит советской эпохе, по которой прошли катки репрессий и войны. Сам же автор, как говорит о нем, литературный критик и философ ... Корякин, друг Наума Моисеевича, относится к "сжатому поколению". Вопреки всем законам природы и общества, заняв промежуток от 1917 до 1938 (от Солженицына до Высоцкого), его представители оказались сначала одинаково очарованы коммунизмом, а потом испытали чудовищное разочарования.

- Полезно знать, что такое сталинщина, - советует студентам Наум Коржавин. - Сталинщина - это то, от чего мы еще до сих пор не освободились. Но прежде, что объяснять, что это такое, надо понять, что такое коммунизм. Это была попытка на уровне средневерящих людей ответить на трагедию бытия, на страшную вещь - мировую войну. Попытка силой создать гармонию и всех осчастливить закончилась неудачей. И тут многим захотелось, чтобы все, во что они верили, было оправдано, и они пошли за Сталиным. То, что делал Сталин, - это была стабилизация свободного падения. Он убил Россию на молекулярном уровне. Думаю, что даже слово тоталитаризм слишком мягкое для Сталина. Вот ленинщина была тоталитаризмом, гитлировщина была. Но Гитлер был равен себе, своему нечеловеческому мировоззрению. А Сталин ничему не был равен, просто был такой урка на троне. И умные люди ему служили, придумывали аргументы в пользу его правоты, поскольку он показал террор. Но и слово террор для него слишком мягкое - Сталин парализовал всех. Простая вещь - когда в 20-е годы какой-нибудь меньшевик переходил на сторону большевиков, среди большевиков был праздник. А при Сталине: "Ах ты, сука, все равно был против нас - к стенке!" Где и когда пленных отправляли в лагеря?! Это патология, которой нигде не было, ни у Гитлера, ни у красных, ни у белых.

- В чем была по-вашему цель Сталина?

- Сидеть и властвовать. Сталин был садист. Он никогда не привлекал русских. Было вот что: скрутили большевики народ, а Сталин выиграл у них всю Россию вместе с властью. Если до Сталина внутренняя задача страны была освободиться от большевиков, то после Сталина надо было возродиться. Мне неприятно это говорить, но после Сталина Россия - это женщина, изнасилованная сифилитиком. Я всегда говорю: я могу разговаривать и с коммунистом, и с антисемитом, но если это в одном лице, то пусть с ним разговаривает психиатр.

- Расскажите о своей политической революции: вы принимали когда-то советскую власть или сразу были против?

- Я был романтик революции, коммунизма, мировой революции. Сейчас я, конечно, понимаю, что мировая социальная революция - бредовая идея, это вообще ничто. И в этом "ничте" мы все и жили. Сначала надо было убедиться, что сама революция - это чушь и только потом в том, что то, с чем мы имеем дело, - это вообще не большевизм. И нет никакой конечной цели, о которой нам так долго рассказывали. Конечная цель ведома только Господу Богу. А мы должны жить, стараться быть добрее, пытаться сделать жизнь богаче.

- Вы испытываете ностальгию по той стране, по жарким спорам, по друзьям, по чтению стихов?

- По молодости человек всегда такую-то ностальгию испытывает. Но у меня нет желания жить вторую жизнь. Я принимаю свой возраст. А по советским временам - не скучаю. Когда сичтают, что в то время вообще ничего нельзя было, - это неправда. Как говорил мой друг Войнович: "Я утверждаю, что в СССР есть полная свобода творчества: сиди пиши, что хочешь, - нет свободы печатания". Но при Сталине не было и свободы творчества - могли сразу посадить. При Брежневе, если кто-то сидит у себя дома пишет, то никто не интересовался. Людям нужно было общаться, жить. И потом - тревожно было за страну. Что грозит развал и обвал, мне лично было ясно и тогда. И дело не в том, что я кричал: "Дайте мне свободу!" Я всегда говорил то, что хотел, и при этом не был диссидентом как литератор абсолютно. Поэзия для меня всегда была вечным.

Но кони - все скачут и скачут. А избы горят и горят

- То что происходит сейчас, я называю поощрением падения, - продолжает поэт. - Понимаете, жизнь есть сопротивление хаосу. Маршак мне говорил: "Голубчик, надо грести, всегда надо грести, а то заносит". Для того, чтобы жить и оставаться человеком, надо все время грести. А что происходит сегодня... Вот я, например, видел, как писатель Сорокин говорил мальчикам и девочкам за стеклом, что у них все хорошо, они откровенны, но все-таки не идут до конца - не показывают себя в уборной... Но мы должны оставаться людьми. Ведь вся культура была направлена на то, чтобы человек вырвался из животного мира. И вот родилась такая важная вещь - я думаю, это в значительной степени это произведение христианской цивилизации, - как любовь. И еще я думаю, что вся лирика, где воспевается женщина, - это правда. Все это есть в настоящей женщине.

- Какой на ваш взгляд должна быть женщина? Какие качества должны в ней присутствовать?

- Если это уже забыто и требует объяснения... То, что сейчас многие освободились от необходимости быть женщинами, а рассматривают себя просто как сексуальных партнеров - это обеднение, какой-то регресс. Но, думаю, это не надолго. Люди все-таки так не смогут. Конечно, страсть - это земное, но страсть не надо освобождать от личности. В системе координат, в которых освещается человек: женщина ли, мужчина - все равно - всегда должно оставаться человеческое, это и есть поэзия. Маршак говорил, что в мире существует только одно искусство - поэзия. И добавлял, что все остальное ценно постольку, поскольку в нем есть поэзия. И стихи тоже ценны, если в них есть поэзия.

"Освободите женщину от мук" - так называется одно из стихотворений Наума Коржавина, написанное в 1964 году. Именно его и попросили прочитать слушатели. "Освободите женщину от мук. И от судьбы. И женщины - не станет" - эти строки перекликаются с еще одним произведением Коржавина "Вариациями из Некрасова" (1960).

Сменилась эпоха в который жил Наум Коржавин и государственный строй, "но кони - все скачут и скачут, а избы горят и горят". Что близко поэту в нынешней России? Как он относится к политике президента Путина?

- Дело не в Путине, а в нас, - считает Наум Моисеевич. - Вы что считаете, что мы заслужили кого-нибудь получше? Или выдвинули из своей среды кого-нибудь. А стране надо жить. Политика - это не поэзия. Поэзия, философия - это попытка понять абсолют, а политика не может жить абсолютом. Я могу думать о политике, а вести политику я бы не мог. Так вот, ситуация такая: у либеральной интеллигенции была какая-то возможность в начале перестройки, был авторитет в глазах народа... а кончилось Гайдаром. Гайдар был большой специалист, он знал, что частная собственность лучше, чем нечастная. Это знали все - никто не знал, как это сделать, как перейти к ней. У меня какое четверостишие есть:

Положение страны было страшное. Я не валю на Гайдара - не он это создал. И говорить людям надо было не о том, до чего нас довели, а о том, что выходить из этой ситуации будет чрезвычайно трудно. А установка была такая: "Они ничего не понимают". Это в Пастернаке, может, простые люди ничего не понимают, но голодные они или нет - они понимают!

Это не моя мысль. Был такой замечательный русский писатель, у которого теперь несправедливая репутация народника и плакальщика, - Глеб Успенский. А он не плакальщик - он видел реальную жизнь и реальных людей, и вовсе он не был народником. Он ближе к Достоевскому, если хотите знать. Он относился внимательно к людям и понимал, что у них есть свои соображения, с ними надо считаться. Я как-то читал письма крестьян во власть - там же мудрецы были! Писали: "Что советская власть пьяна стала, что она на мужика полезла?!"

- В приглашении на эту встречу вас назвали "Человеком уходящей эпохи". Для вас такое определение не депрессивно?

- Мне дано время, и я в нем живу. В какой-то мере моя эпоха - уходящая, но все-таки нельзя допустить, чтобы она очень сильно уходила. Есть опасность разрыва времен. Как в "Гамлете" - "распалась связь времен". Есть такая опасность, что многие люди во всем мире уже забывают об основах... Все устои распались, держаться ни за что не надо - свобода. А свобода - это условие нашего бытия, но решение проблемы. Без нее плохо, а с ней возникают проблемы, которые надо решать. Если та эпохе уйдет, то это плохо, долго придется восстанавливать.

В заключении встречи Наум Моисеевич прочел несколько стихотворений: "Последний язычник" (1970), "Легкость (За книгой Пушкина)" (1949) и третью часть стихотворения "В американском доме творчества" "Прощание с Яддо" (1978), где есть таки строки:

- Я считаю, что не та эпоха уходит, к которой принадлежал и принадлежит Наум Коржавин, уходит то время ясности, легкости и света, которое существует в его поэзии, - подытожил Виктор Ерофеев. - Мы действительно сегодня в этой атмосфере какого-то редкого российского самосознания. Знаете, когда Николай Николаевич Страхов умирал, то молодой Василий Васильевич Розанов подошел к нему и спросил: "Николай Николаевич, какую бы вы хотели иметь эпитафию?" И замечательный критик Страхов сказал: "Я хотел быть трезвым среди пьяных". И когда я слышу стихи Наума Коржавина, философские стихи, не страстные, во вторых тоже есть много от пьянства и от российской гульбы, я вспоминаю те строки Розанова о Страхове. И думаю, что Наум Коржавин трезвый среди пьяных. Дай Бог, чтобы эта эпоха разумной трезвости, умственной трезвости среди бреда и пьянства никогда не прошла.

Анастасия БЕЛЯКОВА

Опубликовано: журнал "Студенческий меридиан", № 9, 2002 год.

Фото с сайтов http://www.litera.ru и www.vestnik.com