Номер 03, 2011

Владимир Костров: Говорите, я вас слышу!

Владимир Костров – один из любимейших профессоров Литературного института. На его поэзии выросло несколько поколений. Он удостоен государственных премий, о нем выходят телевизионные передачи. Недавно президент Дмитрий Медведев поздравил поэта с 75-летием.
Владимир Андреевич – председатель Международного Пушкинского комитета и вице-президент Международного Пушкинского фонда «Классика». А еще наш собеседник – известный поэт. Кстати, он много сотрудничал с композиторами Вано Мурадели, Александрой Пахмутовой, Лорой Квинт. Песни на его стихи исполняли Валентина Толкунова, Анатолий Папанов, Иосиф Кобзон, Валерий Леонтьев и другие артисты. Сейчас артист и композитор Николай Романов положил на музыку поэтические тексты Кострова для сериалов «Прощальное эхо», «Юнкера» и «Белый ковчег».

– Владимир Андреевич, почему одни тексты становятся песнями, а другие – нет?

– Не знаю. Когда-то давно я впервые пришел в общежитие Литинститута и познакомился там с Новеллой Матвеевой. Мне очень понравилось ее творчество. Потом долго ходил, напевая свои стихи. Но до встречи с Новеллой на мои стихи уже сочиняли песни студенческие композиторы.

– Имеет ли сегодня одаренный поэт шансы стать знаменитым?

– Раньше было проще: существовали журналы с большими тиражами, благодаря которым интересные стихи становились событием. Совсем молодым я выступал на телевидении, на крупнейших стадионах. Такое внимание очень воодушевляло. Сегодня каналов выхода на читателя почти не осталось.

Убежден – творчество молодых поэтов нужно пропагандировать, и в этом должна проявляться роль государства. Самое мощное средство пропаганды сегодня – телевидение. Но там практически нет даже небольших поэтических программ. Они – «не формат». Почему? Кто так решил? Почему навязывается, что хорошо, а что плохо? Лучший способ отличить хорошее от плохого – познакомиться с классикой, потому как она – совершенство, а вовсе не прошлое, в чем нас пытаются уверить.

Удивительно, что раскручиваются песенки с совершенно дикими текстами, а настоящие пробиваются с огромным трудом. В газетах и журналах исчезли поэтические подборки. Книги выходят маленькими тиражами.

Однако талантливое слово всегда будет услышано. Ведь Александра Блока выпускали тиражом не больше тысячи экземпляров, но читающая публика его знала. Как знали Есенина, который вообще был некоторое время запрещен. Думаю, и сейчас поэзия победит, ибо в ней скрыты голос и душа народа.

Бестужев говорил в свое время Пушкину: критика у нас есть, а литературы нет. На что Пушкин ответил: «Если нет литературы, то критика не нужна». А потом добавил: «Нет, литература у нас кое-какая есть». Вот таким скромным был наш Александр Сергеевич, воистину сделавший свой век «золотым»!

С родителями. 1953 г.

Хороших, сильных поэтов и сегодня много. Просто они востребованы очень узким кругом читателей. Глеб Горбовский, Татьяна Сырнева, Инна Кабыш, Александр Кушнер, Олег Чухонцев, Мария Аввакумова, Геннадий Красников, Лариса Миллер, Юнна Мориц, Евгений Евтушенко... Можно перечислять долго. Из тех, кто ушел, – безусловно, большие поэты Юрий Кузнецов, Андрей Вознесенский, Николай Тряпкин, Арсений Тарковский.

– Сохранится ли, по-Вашему, поэзия лет через двадцать?

– Конечно! К счастью для русской поэзии, она сохранила звук. За границей поэзия в большинстве случаев звук утратила, а вместе с ним – и внимание читателя. А ведь звуками, интонацией можно сказать гораздо больше, чем понятиями. Нельзя утрачивать смысл, но нелепо писать одним лишь смыслом.

– Без чего поэзия невозможна?

– Без ритма и звучания. Что не звучит – не поэзия. В мире все пронизано звуком и ритмом. Поэтому поэзия присутствует в любом виде творчества: чертеже конструктора, красивом здании, четкой математической формуле, на эстраде. Это своеобразный знак качества на любом виде искусства, вечная нить Ариадны, которая проходит через тысячелетия и связывает человечество с красотой мира. Поэзия живет в каждом из нас, как вечная тяга к высокому.

К сожалению, в литературе стали все больше проявляться люди, которые строят творчество как бизнес. Они словно торгуют товаром по свободным рыночным законам. Это их право. Но мне грустно. Похабщины хватает и вне поэзии. Настоящие поэты всегда стремились не выделиться, а наоборот – раствориться в народе, стать частью его жизни. И остаться в ней.

– Вы много лет учите студентов в Литинституте. Как воспринимаете ситуации, когда участники вашего семинара начинают давать слишком критичные оценки творчеству друг друга?

– По-моему, враг стихотворца чаще – не гонитель, а льстец, и если начать ему потворствовать, можно себя загубить. Сам я свои стихи всегда проверял на простых людях, считая, что если дойду до них, то и знатокам, может быть, понравится.

Хотя для меня важно мнение не только поэтов – я дружил с композитором Свиридовым, художником Моисеенко, скульпторами Аникушиным и Комовым, да и сейчас дружу со многими замечательными современниками.

– Какие рекомендации Вы дали бы молодым литераторам?

Со старшим другом, поэтом Н.Старшиновым. 1962 г.

– Расширять свой лексический запас. Обычно словарь студента составляет 1200–1600 слов – маловато для писателя! Еще один недостаток нынешнего художественного процесса – оторванность от конкретной жизни. Все-таки настоящая поэзия «питается» происходящими событиями. Отгораживаться нельзя. Поэты живут в социуме и несут ответственность за каждое написанное слово, которым можно ударить наотмашь, убить человека – иногда с неосторожной фразы начинались войны. А можно вселить надежду, воодушевить, залечить душевные раны.

Кроме того, поэтам важно учитывать художественное время, у которого свои законы: и Шекспир, и Пушкин, и Сервантес живее нас живых, они все время рядом. Писать надо так, будто существуешь в этом, остановившемся, времени. Кто помнит, какое правительство было при Гомере?! А слово его живет.

Еще одна беда некоторых начинающих авторов – использование в художественных текстах терминов. Например, «охлаждать» и «остужать» – казалось бы, одно и то же. Но первое – термин, а второе – живое русское слово.

– Как Вы стали поэтом?

– Я родился в глухой костромской деревне. Деревня наша пряталась в болотах, мхах, реках. Мне повезло. С пяти лет читал, играл в шахматы. А еще был частым гостем наших библиотек – и деревенской, и той, что располагалась в райцентре. Там хранилась в основном классика, причем кое-что оставалось, по-моему, еще с царских времен. В результате к 12 годам я многое знал наизусть из Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева. Чуть позднее открыл для себя Блока.

Первое стихотворение сочинил в четвертом классе. Товарищам и учителю оно понравилось. А когда в 1953 году поступил на химфак МГУ, почти все мои сверстники стремились к стихотворному выражению своих чувств и мыслей. Я стал участником литобъединения, которое вел Николай Константинович Старшинов. Он показал мои стихи в журнале «Юность», где и состоялась в 1958 году первая моя публикация. А потом в «Новом мире» появилась статья, что из меня получится, ну, так скажем, приличный стихотворец.

– Что повлияло на Ваше литературное становление?

С поэтами О.Дмитриевым и Е.Храмовым. 1961 г.

– Важную роль сыграли мои учителя – Николай Старшинов и Ярослав Смеляков. Причем они подавали пример не только творчеством: кроме поэтического дара, человека формирует и его поведение в литературе.

– Как Вы относитесь к литературным тусовкам?

– Конечно, молодежь должна общаться, спорить и соревноваться. Творческое общение – отличный стимул для совершенствования мастерства.

– Наша литература последних лет, поэзия в частности, зачастую пропитана цинизмом, скепсисом, а порой и сомнительными нравственными установками...

– Подлинная литература всегда на стороне добра. Не зря Гегель определял ее как высшее искусство духа. Слово – великая сила. К сожалению, подчас об этом забывают, ссылаясь на свободу самовыражения. Но она не означает свободу от заповедей Божьих и человеческих. С моей точки зрения, настоящий поэт начинается тогда, когда начинает понимать великое свойство самоотречения во имя общества, во имя исторической и человеческой правды.

Другое дело, что социальное не должно в поэзии перевешивать эмоциональное, поэту нужно быть ближе к природе. Русская поэзия, проза, драматургия во многом пейзажны, ведь мы – люди пространства. У нас вьюга в стихах поет, а иволга, «схоронясь в дупло», плачет.

– Что, на Ваш взгляд, отличает русского писателя от зарубежного литератора?

– Русского писателя и поэта определяет ирония. Но ирония эта обращена прежде всего к себе. Подшучивание над собой есть и в «Евгении Онегине», и в других произведениях русских классиков: рядом с грустью и печалью – улыбка сиюминутного, понимание, прощение собственных и чужих недостатков.

– Чем увлекаетесь в свободное время?

– Рыбачу. Рыбалка для меня – замечательный отдых и возможность остаться наедине с природой, раствориться в ней, осознать себя звеном великой исторической цепи.

Светлана РАХМАНОВА

Стихи Владимира Кострова

На Братской ГЭС. 1960-е гг.

***
Воробей, стучащий в крышу,
дробный дождь в пустом корыте, –
говорите, я вас слышу,
я вас слышу, говорите.
Прежде чем я стану тенью,
остро, как переживанье,
слышу, слышу свиристенье,
шебаршенье и шуршанье.
Эти травы, эти птицы
на закате и в зените,
милые твои ресницы,
я вас слышу, говорите.
Ничего не надо, кроме
общей радости и боли,
доброй песни в отчем доме,
свиста вьюги в чистом поле.
Мы уйдем, но не как тени,
в мир пернатых и растений,
в песни, шорохи и звуки.
Нас с тобой услышат внуки.

***
Опять в ночи набух валежник.
Опять глаза твои – ничьи.
Опять капель.
Опять подснежник.
Опять грачи.
Опять ручьи.

Вновь соловей всю душу вынет,
В груди гнездо свое совьет.
И вновь – во взлет.
Опять – навылет.
И – до рассвета напролет.

Мои дела безумно плохи,
Но свет течет с твоей руки,
Опять судьбе, опять эпохе,
Опять рассудку вопреки...

***
В березовой серебряной купели
Ты отбелила волосы свои.
Ужели наши соловьи отпели
И нам остались только журавли?

Гляди: они сплотились у излуки,
Со всех болот их ветром намело.
И с криком искупленья и разлуки,
Гляди: они ложатся на крыло.

Гляди, гляди. Загадывай желанья,
Но времени вослед не прекословь.
Ах, эта горечь разочарованья
Еще острей, чем первая любовь.

Клинком навылет через сердце прямо
И к Гелиосу, к желтому венцу...
Банальная больная мелодрама
Подходит к неизбежному концу.

Гляди вослед размаху крыльев властных,
На нас двоих прошедшее деля.
И навсегда в зрачках твоих прекрасных
Останутся два серых журавля.

***
Янтарная смола. Сосновое полено.
Грибной нечастый дождь
Да взгляды двух собак.
И сердце не болит
Так, как вчера болело.
И верить не велит,
Что все идет не так.
Как хорошо заснуть!
Как сладко просыпаться,
И время у печи томительно тянуть,
И медленно любить
безлюдное пространство,
Не подгонять часы,
Не торопить минут.
И быть самим собой –
Не больше и не меньше,
И серебро воды в лицо себе плескать,
И сладко вспоминать
глаза любимых женщин,
И угли ворошить,
И вьюшку задвигать.
Двух ласковых собак
тушенкой не обидеть,
И пить лесной настой,
как свежее вино,
И записных вралей
не слышать и не видеть,
А слушать только дождь
И видеть лес в окно.
У пруда силуэт давно знакомой цапли,
Которая взлетит немного погодя.
Спасибо, вечный врач,
Мне прописавший капли
В прозрачных пузырьках
Нечастого дождя.

Новогодняя ночь

В сантиметре до детской улыбки
потихоньку играет на скрипке
одинокий сверчок тишины.
Свежим снегом хруптят на балконе
в желтых яблоках рыжие кони,
ошалелые кони луны.
Снег светлейший, спасибо за чудо,
что, летя, вам известно откуда,
ты не канул незнамо куда
и что утром, едва я проснулся,
улыбнулся, зимой обернулся
и остался во мне навсегда.
Нашу радость ты верно провидел.
Ты отсутствием нас не обидел,
твоя колкая внешность кротка.
Бесконечно щедра твоя смета
с горностаем, с вращением света,
с колдовским истеченьем катка.
Это счастье – и ныне и присно –
мир увидеть в капризную призму
русской белой зимы и любви.
Пронесемся, сверкнем, исказимся,
вновь проявимся и отразимся,
и опять обернемся людьми!

***
Гале
А тебе и невдомек,
Что ты значишь,
Друг сердечный.
Ты – мой красный уголек,
Вылетающий из печки.
За стеною волчий плач,
За стеною Ламский волок.
Мир нечаян и горяч,
Век случаен и недолог.
Но с ладони на ладонь,
Так, что тьма у двери жмется,
Ты летаешь, мой огонь.
Жизнь жива, покуда жжется.
Деревенская изба –
Красный угол – черный угол.
А в печи горит судьба –
Красный уголь – черный уголь.

***
Поскорей раствори эти рамы,
Разведи, как разводят мосты.
И вдохни этот утренний, ранний
незадымленный холод Москвы.

На такси из осеннего леса
прилетел я на дальний звонок,
словно рябчик весенний, повеса,
на охотничий точный манок.

Что меж нами? Какая зараза,
разъедая судьбу, проползла?
Эти два непрощающих глаза
словно два наведенных ствола.

Это вовсе уже не охота.
Ну чего же ты? Бей – не тяни.
Разобью свою голову с лета
о закрытые рамы твои.

Первый снег

Над землей кружится
первый снег.
На землю ложится
первый снег...
Пишут все – печатают не всех.
Иногда печатают не тех!
Пишут про зеленые глаза
или про рюкзачные волненья.
Образы стоят, как образа,
по углам в иных стихотвореньях.
Только есть стихи как первый снег!
Чистые, как белый первый снег!
Есть они у этих и у тех,
ненаписанные – есть у всех!

К началу ^