Номер 09, 2011

Сергей Гармаш: «Счастье – как солнечный зайчик!»

– Сергей Леонидович, расскажите, пожалуйста, о Ваших первых воспоминаниях, о детстве в ощущениях, запахах, звуках?

– Все мое детство на интуитивном, подсознательном уровне есть во мне, но выговорить это словами трудно. Детство вспоминается отрывками. Правильно вы сказали: где-то в запахах, где-то визуальной картинкой, где-то какой-то эмоцией.

Был такой случай, когда я заявил родителям, что помню дедушку. Все стали смеяться, потому что я не мог его помнить, ведь мне было одиннадцать месяцев, когда он умер. После смерти дедушки вторую половину дома продали, и я там никогда не был. А я начал рассказывать, какая в доме была обстановка, и родители вспомнили, что меня приводили (скорее – приносили) к дедушке.

Еще очень хорошо помню новогоднюю елку. Такое ощущение Нового года осталось до сих пор, когда в детстве мы наряжали елку с мамой и бабушкой. Весь дом превращался в праздник. А еще сохранились воспоминания о доме, когда он был другим, когда в нем была другая мебель, другая планировка.

Детство – это, конечно же, бабушка! (по линии отца - Т.Т.) Это мои собаки, кошки. Мой двор, мои деревья, на которые меня загоняла бабушка рвать вишню, и поэтому сейчас я ужасно не люблю вишню. А вот абрикосы, почему-то не разлюбил, хотя их тоже надо было рвать.

Детство – это моя Евпатория, где жил дедушка, мамин отец. Это мой Днепр. Отдельная глава детства – школа в Херсоне. Другая глава – море, парусный спорт. Если бы написать книгу «Детство», что-то из этих моментов было бы там. Хотя я неспроста во главу всего этого поставил елку, потому что елка для меня так и осталась на той же степени эмоций на сегодняшний день. И если где-то ты соединяешься с детством, то именно тогда, когда приближается Новый год.

– Если говорить о профессии, кто помог Вам поверить в себя и раскрыться как творческая личность?

– Огромное количество людей. Если бы в моей жизни был такой момент, что кто-то щелкнул пальцами, повернул какой-то ключик – и открыл мне дорогу. Не было. Но это, конечно же, мои педагоги, у которых я учился в Днепропетровском театральном училище. Потом – актеры и коллеги, с которыми я работал в театре кукол. Далее, в огромной и главной степени – Школа-студия МХАТ и та громадная плеяда педагогов, которые тогда работали там.

Руководитель моего курса – Иван Михайлович Тарханов. Величайшая актриса, первая исполнительница роли Ирины (спектакль «Три сестры» А.П. Чехова – Т.Т.) у Станиславского – Ангелина Иосифовна Степанова. Любимая актриса Немировича-Данченко – Анна Михайловна Камолова. Потрясающий режиссер и актер, ученик Кедрова – Владимир Николаевич Богомолов. Режиссер-педагог – Евгений Вениаминович Радомысленский. Режиссер-педагог – Михаил Андреевич Лобанов. Учитель по сценической речи – Ольга Юльевна Фрид. Ольга Всеволодовна Всеволодская-Галушкевич – учитель по танцу. Учительница по литературе – Инна Соломоновна Правдина.

Мне очень жаль, если эти имена сегодняшней молодежи ничего не говорят. Поверьте, это были великие люди, которые жили и дышали театром. В общем-то, меня воспитала вся Школа-студия МХАТ. И дальше – театр «Современник» во главе с Галиной Борисовной Волчек и основателями этого театра – Игорем Квашой, Лилией Толмачевой, Ниной Дорошиной, Валентином Гафтом, Евгением Евстигнеевым. Мне посчастливилось встретиться с Евгением Александровичем Евстигнеевым два раза в кино и один раз – в театре. Далее – все актеры, которые работают в этом театре, все актеры и режиссеры, которые работают в кино. И, пожалуй, самое главное – те люди, которые проходят мимо меня, и этот мир, который я имею счастье бесплатно наблюдать и рассматривать.

– Каким Вы были студентом?

– В театральном училище – несерьезным. В школе был плохим учеником. Скажем так, я был «ударником», хорошистом по гуманитарным предметам, по точным наукам – троечником. У меня было ужасное поведение. Меня много раз исключали из школы, потом как-то восстанавливали. У мамы хранится дневник I класса – двухкопеечная тетрадь, разрезанная пополам, ведь тогда еще не было стандартных дневников. Так вот в этом дневнике первая запись красными чернилами: «Поведение как всегда!» Это означало: «Опять двойка!»

В Школе-студии МХАТ тоже не отличался хорошим поведением, но так как после армии мне все это очень нравилось, я был отличником и получал повышенную стипендию. Сейчас во мне не иссякает желание учиться. У меня такой возраст, когда мне надо учиться у молодежи театра «Современник»: смотреть на них, что-то перенимать.

– Как Вы думаете, что самое главное в профессии актера?

– Это такой непростой вопрос... Если бы мы сейчас пофантазировали, наверное, придумали бы какую-нибудь профессию, где четко можно определить главное. Возьмем врача. Главное что? Нельзя ошибиться.

– Не навреди!

– Вот, не навредить, а с другой стороны можно сказать, что главное – быть смелым, а третье главное – невероятно любить этих людей, которых лечишь, как своих близких, и так далее. Так и в нашей профессии. Я вам скажу что-нибудь одно из главных. Скажем, если бы я набрал курс студентов и был у них руководителем, наверное, символически, но не совсем шутя, придумал бы нечто подобное клятве Гиппократа. Чтобы эти ребята, которые вступают на наш путь, давали слово, что они никогда не будут никого винить в том, как у них сложится судьба. Потому что я занимаюсь очень трудной с физической точки зрения профессией. В советской шкале по физическим затратам профессия актера находится рядом с дворником, в Англии она следует сразу после профессии шахтера.

Это очень жестокая, во многом несправедливая, иногда неблагодарная, но безумно мною любимая профессия. А что является основополагающим в профессии актера, пусть вычисляет кто-нибудь другой. Вот, например, вы знаете знаменитую притчу? Однажды человека с бородой спросили: «Когда вы ложитесь спать, вы одеяло кладете поверх бороды или бороду поверх одеяла?» А этот человек никогда об этом не задумывался и поэтому в эту ночь он не спал. Сначала он клал бороду поверх одеяла, потом одеяло поверх бороды. Так и тут. Если представить, что появилась бы какая-то фея и сказала, что в моей профессии главное было то-то и то-то. И если бы она это озвучила, может быть, и моя профессия на этом кончилась.

– Сергей Леонидович, в моем представлении Ваши герои – это настоящие мужские характеры. А Вы в каких жанрах ощущаете себя органично?

– В разных. Для меня постулат Константина Сергеевича Станиславского, что актер – адвокат своей роли, является незыблемым. Если завтра я буду играть Гитлера, чтобы его сыграть и мне бы поверили, я безусловно буду и руками и ногами за него. Если бы мне предлагали играть одних палачей, я бы чувствовал себя некомфортно. Если сказать, что у меня большая палитра в смысле амплуа, нет, она не велика. Большинство ролей, которые мне дают – это роли военных, милиционеров, серьезных, твердых людей. У меня были опыты, когда я играл слабых людей. И я хотел бы продолжить играть слабых, неуверенных в себе.

Но, с другой стороны, я отдаю себе отчет в своих возможностях. Я никогда не мечтал сыграть, например, Ромео. Потому что я и внутри не Ромео, и снаружи тем более – никакой уж не Ромео. Мне нравится играть людей интересных профессий. Очень хочу сыграть летчика. С удовольствием бы сыграл дворника, если бы у него была интересная судьба. Сыграл однажды врача и еще хотел бы сыграть, почему-то врач мне очень интересен. Очень хотел бы сыграть физика. Кого бы не хотел сыграть – это священника, и не раз от этого дела отказывался и отказываюсь.

– Какие из Ваших ролей особенно любимы Вами?

– Отношусь ко всем моим ролям, как к родственникам. Есть близкие, есть дальние, есть – на уровне знакомых. Чтобы назвать из ролей «близких родственников» и в театре, и в кино, пальцев двух рук хватит. Если говорить о кино, у меня есть символическая роль, которая как первая любовь, как дебют, не забывается – Иван Урин в фильме «Отряд». Это был мой первый шаг в кино. В театре – роль Урки в спектакле по Василию Шукшину «А поутру они проснулись» в «Современнике». Хотя, это не значит, что они самые любимые.

– Говорят, что играют, когда есть боль...

– Я бы не говорил так громко. За любой творческий момент на сцене отвечает человек. Например, композитор пишет музыку для фильма, неважно какого века или сюжета. Если мы за этим чувствуем, видим личность – Эдуард Артемьев или Петр Ильич Чайковский – видим мировоззрение, ощущение этого мира: без этого ничего невозможно сделать. Иначе будет не музыка, не книга, не роль, если нет твоего личностного отношения к теме, которую ты рассказываешь, к сюжету, к роли.

– А что Вы ощущаете в момент вдохновения?

– То же, что и вы. Радость! Момент радости не уловим. Наверное, извините за тавтологию, в момент вдохновения я ощущаю вдохновение! Недавно в голову пришла такая мысль, я записал ее в своем дневнике. Иногда мы думаем о счастье, как о чем-то таком большом, космическом, недостижимом, всеобъемлющем. И это правильно. У каждого человека есть свое понятие, что такое счастье. Вдруг понимаю, что счастье – что-то дробленое, очень сиюминутное, которое мы сейчас ощущаем, а через секунду его уже нет. Если бы меня попросили с чем-нибудь сравнить счастье, найти образ, первое, что я бы сказал – это солнечный зайчик! Потому что, если представить, что на тебя свалилось счастье космического масштаба, оно тут же перестанет быть счастьем, превратится в некую другую субстанцию, в некое другое ощущение. Поэтому вдохновение – это вдохновение.

– Михаил Чехов писал, что актер, когда играет на сцене, должен видеть себя со стороны как бы глазами зрителя. Так ли это?

– Понимаете, когда, допустим, пианист исполняет Моцарта, как бы ни поглощала его музыка, он все равно должен понимать, что вот здесь, с правой стороны, клавиши заканчиваются. Так и актер, находясь на сцене, должен понимать, что вот здесь сцена заканчивается, еще шаг – и можно упасть в зрительный зал. Есть актеры, которые так глубоко уходят в свою роль, что выходить нужно через реанимацию. Наверное, есть великие, которые, сыграв свою роль, говорят: «А я и не помню, что было и где я был». Они переселяются в другой мир. Я такими высочайшими качествами не одарен. Конечно же, когда я играю Лопахина, то не думаю, что буду делать после спектакля, но, безусловно, этот взгляд на себя со стороны на подсознательном уровне существует.

– Как Вы относитесь к импровизации на сцене? Ведь, с одной стороны – это ощущение свободы, когда актер мыслит, как его персонаж, а с другой – отступление от авторского текста?

– Когда импровизация не ломает сюжетной линии, не выбивает партнера, если она, скажем, хулиганская, но может развеселить и не лишена творческого момента, к этому я отношусь хорошо. Ингмар Бергман говорил, что любая импровизация – хорошо подготовленная вещь. А когда это «отсебятина», отношусь отрицательно. А вы?

– Знаете, у музыкантов есть такое понятие, что, когда забываешь текст, надо импровизировать...

– Когда такая трагическая ситуация, что забыл текст, это не совсем импровизация, a выход из положения. А импровизация, когда вы играете «Времена года» Вивальди и вдруг – раз, и одну ноту добавляете, а Вивальди при этом улыбается, а не морщится!

– Вы снимались у многих ярких режиссеров. Давайте остановимся на некоторых именах на Ваше усмотрение. Чем отличаются стили их работы?

– Режиссер, которого я считаю одним из главных моих учителей в кино, – Вадим Абдрашитов. Он так умеет выстроить разговор, репетицию, подготовительную беседу с актером, что когда мы сидели за одним столом, с одной стороны – Абдрашитов, с другой – я, казалось, что рядом с нами сидел мой персонаж. Он настолько точно видел будущую картину, как будто эта картина когда-то была уже сделана. У Вадима его внутренний подготовительный период настолько длительный, что, когда он начинает работать с актерами, ты абсолютно видишь, как эта история внутри в нем вся сложена.

В этом смысле очень интересен для меня Валерий Тодоровский. Я играл у него небольшую роль в фильме «Мой сводный брат Франкенштейн». Это была эпизодическая роль. Я играл человека странного, не совсем адекватного. На первой репетиции вся группа смеялась, включая оператора, который упал из-за камеры от смеха. Таких репетиций было две, и смеялись все, в том числе и Тодоровский. А потом режиссер подошел ко мне и все, что было смешного, убрал. Из всего этого он оставил одну-единственную полуреплику. В результате получилась моя роль. Вот это я называю режиссурой.

– А особенности режиссуры Никиты Михалкова?

– Картина «12» Михалкова отличается одним крайне важным моментом. Это единственная из всех моих картин, которая снята последовательно, так, как репетируют в театре. А кино обычно снимается по-другому. Был момент, когда я был уверен, что мою сцену-монолог будут снимать на следующий день. Михалков нарочно перестроил время и затянул предыдущую смену. Утром он меня спросил, знаю ли я текст. Я сказал: «Да, знаю». Тогда он задал мне еще один вопрос: «Ты готов попробовать снять сцену без репетиции?» А ведь мы там репетировали все. Я подумал, если не получится без репетиции, все равно переснимем. «А что – мы ее будем сегодня снимать?» «Нет, не будем». Вдруг в конце смены оказалось, что будем. Он поступил для меня неожиданно, но не так, чтобы взять и, как котенка, бросить в воду.

Михалков попросил гробовую тишину в павильоне, посадил всех на мизансцену и полчаса со мной общался. Но не просто общался. Он по-своему настраивал меня, как инструмент, какими-то очень хитрыми способами. Он то рассказывал мне какие-то истории из жизни, анекдоты, совершенно непонятно для чего, то вдруг говорил, что если ты в этом месте забудешь – ничего, не страшно, беги, беги, беги дальше. А вот здесь, в этом месте, не спеши: кури, думай. И так он разговаривал, ходил со мной по павильону. Даже не помню момента, когда оказался в этой мизансцене. И он тихонько на ухо мне шепнул: «Закуривай!».

Во время съемок этой сцены Михалков не сидел в своем кресле у монитора, он оба дубля шел, пригнувшись, рядом с камерой, будто сообщал мне какую-то энергию. Большое ему спасибо. Я его не видел, но как будто чувствовал. После окончания дубля, когда прозвучала команда «стоп!», я увидел, откуда он вышел. И мы действительно не репетировали: сняли два дубля – и все. Как это все произошло, я не очень понимаю, и это был момент режиссуры.

– Сергей Леонидович, что такое любовь?

– Попробую так. Человек, в котором нет любви, и это не обязательно к женщине, а вообще – к другу, к собаке, кошке – живет как будто без руки либо без ноги. Это то, что должно жить в тебе всегда, сопровождать тебя всегда. Если более сужено, любовь – это работа. Если она тебя настигает, нужно не только распознать, что это именно она, не только поверить ей, но и потом с нею работать, кормить ее, поить, следить за ее здоровьем. Это как воздух. Не представляю ни мир без любви, ни человека без любви.

– Какая музыка Вам интересна?

– Не лишенная гармонии. Знаете, есть фильм BBC «Вода», где ставится колба с водой, включается Моцарт. Потом вода замораживается, получаются кристаллы в форме снежинок. Когда ставится техно, снежинок уже нет. А ведь это вода, которая является не совсем химической субстанцией, и уже доказано, что она обладает памятью. Музыка без гармонии – ничто. Бах или Гайдн, Битлз или Queen, или Юрий Шевчук, не лишенные гармонии, – для меня это музыка. На сегодняшний день создается огромное количество якобы музыки, которая, по сути – набор звуков, лишенных не только красоты мелодии, но и гармонии в широком смысле.

– Какую книгу Вы недавно открыли для себя?

– Не так давно открыл американскую писательницу, урожденную русскую, – Айн Рэнд. Прочитал ее роман «Источник». Она стала переводиться совсем недавно. Очень интересная женщина. У нее мужская литература. Заинтересовал меня и скандинав, норвежец Ларс Соби Кристенсен с его замечательным романом «Полубрат». С удовольствием читаю огромную монографию Виктора Шкловского «Лев Толстой».

– Ваш фирменный рецепт хорошего настроения?

– Попробую сейчас придумать. Так, чтобы это действовало, как таблетка, – наверное, нет. Но чтобы это чаще посещало тебя, наверное, надо уметь абсолютно искренне радоваться за успехи других и как можно меньше обращать внимание на свои какие-то достижения. Поменьше думать о том, что ты в этой жизни что-то сделал, чего-то достиг. Это залог хорошего настроения...

Заготовленные вопросы закончились, но наша беседа продолжалась. Мы много говорили о жизни, вере и религии. С разрешения нашего героя приведем его небольшой рассказ.

– Недавно я общался с одним очень серьезным физиком. Я в физике ноль. Не сформулирую ни одного закона Ньютона. Что касается астрофизики, ядерной физики, если вдруг идет какой-то документальный фильм о космосе, меня это безумно интересует. Потому что там есть тайны, такие вещи, которые еще потрясут нашу цивилизацию в самое ближайшее время. Надеюсь, в хорошем смысле потрясут. Я ему говорю: «Вот как-то вычитал у Бориса Раушенбаха (физик-механик, математик, один из основоположников российской космонавтики – Т.Т.), что он может доказать существование Пресвятой Троицы математически, в течение десяти минут». На что мне серьезный физик ответил, что недавно перечитывал лекции одного нобелевского лауреата по генетике и обратил внимание на такую мысль. Генетик пишет: «Если бы я мог поверить в то, что Бога нет, тогда я должен был бы поверить и в такое. Представьте себе свалку автомобилей. Вдруг на нее налетел ураган. И в результате урагана один из автомобилей сам собою собрался». Представляете, какая глубокая мысль, какой потрясающий образ и сравнение.

Беседу вела Татьяна ТОКУН

К началу ^