Номер 12, 2004

Человек с увеличительным стеклом - Владимир Войнович

Владимир Войнович вовсе не стремился к званию «писатель-сатирик». Свои произведения он относил, скорее, к разряду реалистических. Мало того, «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» автор вообще задумывал как «историю любви молодого солдата и деревенской девушки» (юмористический колорит этой «любовной истории» придала советская действительность). А, между тем, читатели на территории бывшего Союза и далеко за его пределами уже несколько десятилетий перечитывают «Чонкина», смеясь до слез (или сквозь слезы).

Не так давно к званиям писателя и поэта Войновича прибавилось и еще одно – художник. И снова его обладатель не спешит относить себя к лагерю живописцев, неохотно рассказывает о новой ипостаси и называет свои картины не иначе, как «моя мазня». А в Дома художника и в Русском музее, тем временем, проходят выставки его работ, издан даже каталог.

«Легко ли быть русским сатириком?» - так озаглавил свое выступление перед студентами Международного университета (в Москве) классик XX века В.Н. Войнович.

Сатира - дело серьезное

Из пастуха - в члены Международного ПЕН-клуба, из слесаря - в председатели жюри русского «Букера», из столяра - в члены Баварской академии изящных искусств, из авиамеханика - в почетные члены Американского общества Марка Твена. Мало кому в жизни удаются такие метаморфозы. В.Н. Войновичу, видимо, на роду было написано пережить именно их. Ведь об одном только происхождении писателя можно было бы сочинить толстенный роман. Его предками по отцовской линии были и сербские дворяне, и венецианские дожи, и австрийские военачальники. Символично, что один из пращуров Войновича, австрийский генерал, упоминается в «Похождениях бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, с которым часто сравнивают «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», а другой, Петр Войнович, был австрийским писателем.

Литератору, который «хотел быть честным» (рассказ «Хочу быть честным»), в СССР сделать этого, понятное дело, не позволили. Поэтому в 1974 году Владимир Войнович был исключен из Союза писателей. В 1980-м он эмигрировал, и был лишен гражданства. Пророка в своем отечестве, как известно, нет. В отечестве чужом Войнович продолжил писать прозу и стихи. Например, из-под его пера в 1982 году вышел роман «Москва 2042», в котором столицей управляет свободно изъясняющийся на немецком Генералиссимус, в прошлом резидент советской разведки в Германии, молодой, энергичный генерал КГБ, участник Великой Августовской революции…

Как приходят к писателю сюжеты и герои? Он говорит, что писание стихов чаще всего связанно с озарением. Это как бег на стометровку. Большая прозаическая вещь - марафонская дистанция: сначала «старт» - возникновение идеи, потом, когда надо садиться и воплощать задуманное, бывает трудно, а когда «разгонишься», бежишь и уже не хочешь останавливаться.

- Меня просили выступить с лекцией, но формальные лекции я читать не умею, - признался Владимир Николаевич в самом начале общения с аудиторией. - Но все-таки обозначу тему своего выступления: «Легко ли быть русским сатириком?». Я, как вы понимаете, под сатириками подразумеваю вовсе не Петросяна со Степаненко. Все-таки сатира - более серьезное занятие. Она бывает очень язвительной и при этом совершенно не смешной. Когда я читаю Салтыкова-Щедрина, то почти никогда не смеюсь. То же самое с Гоголем.

Стать сатириком при советской власти было очень легко, считает Войнович. Для достижения комического эффекта достаточно было действовать так - что вижу, то и пою. Сатира - это гротеск и гипербола. В СССР действительность не надо было рассматривать через увеличительное стекло: она и так была искажена.

Когда в 1961 году Войнович напечатал свою первую повесть «Мы здесь живем» в журнале «Новый мир», критики посвящали ей, в основном, положительные статьи. Но нашелся и один «бдительный товарищ», который откликнулся статьей «Правда эпохи и мнимая объективность». Он написал: «Войнович придерживается в своем творчестве чуждой нам поэтики изображения жизни…».

Власть требовала от советских литераторов, чтобы они знакомились с действительностью: ездили на заводы, в глубинку. Но изображать увиденное разрешалось только в розовых тонах. Не выполнившие «разнарядку» считались в лучшем случае сатириками, в худшем - антисоветчиками. Единственным угодным «верхам» художественным методом был соцреализм.

Войнович был одним из тех, кого наказывали за отступление от этих правил. Но наказание, как ни странно, благотворно влияет на литературу. Вспомнить хотя бы известное высказывание А.И. Солженицына: «Кем бы я стал, если бы меня не посадили». Или пример более древний: около четырех столетий назад между испанским королем Филиппом II и приехавшим к нему королем Франции состоялся весьма поучительный диалог о литературе. Французский монарх спросил своего испанского коллегу: «У вас есть очень хороший писатель Сервантес, мне бы хотелось узнать, почему с ним плохо обращаются?» Испанский король ответил: «Дело в том, что писатели - люди, которых надо бить кнутом. Когда его бьешь, ему становиться больно и хочется выразить эти страдания, и только тогда это у него здорово получается».

Эпистолярная война

Урок испанского правителя хорошо усвоили и в СССР. Писателей «воспитывали» теми же методами. Критическая статья «Правда эпохи и мнимая объективность» была лишь первым звоночком.

- Когда меня начали преследовать, я стал писать открытые письма, - рассказывает Войнович, - но не гневные, как это было принято в среде диссидентов, а ироничные. Однажды в моей квартире замолчал телефон. В ответ на отключение телефона я написал министру связи товарищу Талызину письмо примерно следующего содержания:

Уважаемый Николай Владимирович! С глубочайшей тревогой довожу до Вашего сведения, что в возглавляемой Вами отрасли народного хозяйства скрывается враг разрядки международной напряженности, захвативший ответственный пост начальника Московской городской телефонной сети. Вот как мне удалось его обнаружить. 20 сентября с.г. решив воспользоваться услугами, предоставляемыми телефонной сетью, я позвонил в город Бостон в США («Это было в 1976 году», – прокомментировал автор залу.) своему личному другу, поэту Науму Коржавину и провел с ним разговор, содержание которого передаю приблизительно. «Алло», - сказал я поэту Коржавину. «Hello», - ответил он. «Как живешь?» - «So-so. А ты?» - «И я ничего».

В столице нашей родины был день. Светлый день десятой пятилетки. Наши люди в порыве трудового энтузиазма возводили новые здания, управляли различными механизмами, варили сталь, давали стране угля. В тоже время в городе Бостоне была, естественно, ночь. Под покровом темноты орудовали шайки гангстеров, пылали факелы Ку-клукс-клана, дымилась марихуана, неудержимо падал курс доллара, потерявшие надежду безработные заново выстраивались у биржи труда в такие длинные очереди, какие у нас бывают только за коврами и колбасой. Очевидно подавленный этой гнетущей обстановкой, а, может быть, просто спросонья поэт Коржавин на мои вопросы отвечал вяло и невпопад.

«Как Люба?» - справлялся я о здоровье его жены. «Люба? – переспрашивал он с бестолковостью, соответствующей его отсталому мировоззрению. – Люба спит. А как Ира?»

Думаю, Вам приятно будет узнать, что руководимая вами система работала превосходно. Слышимость была такая, как будто сонный поэт Коржавин сидит не на противоположной стороне планеты, а где-то совсем рядом.

Наш разговор, сам по себе не представлявший никакого интереса для постороннего уха, так мне казалось, был, тем не менее, красноречивым подтверждением того, что мы живем в эпоху разрядки международной напряженности, когда сближаются континенты, когда контакт и обмен информацией, пусть даже пустяковой, между людьми стал не только доступен, но и поощряется странами, подписавшими соглашение в Хельсинки.

Увы, торжество разрядки длилось недолго. Утром следующего дня, сняв телефонную трубку, я с огорчением отметил, что она молчит, как рыба. «Что-то сломалось», - сказал я себе и пошел к ближайшему автомату. «151-28-53, - очаровательным женским голосом переспросило бюро ремонта, - это ваш телефон?» - «Мой». - «Выключен за хулиганство». Я растерялся и положил трубку. Но потом позвонил опять. «Простите, может быть, я ослышался. За что выключен?» - «Это ваш телефон?» - снова спросили меня. – «Нет, не мой», - ответил я на этот раз. «Выключен за неуплату».

Вопреки репутации хулигана я старался быть вежливым: «Только что вы назвали другую причину. Пожалуйста, подумайте и ответьте поточнее, за что выключен мой телефон». Кажется, она была смущена, а, может, и нет. «Ваш телефон выключен по распоряжению сверху». - «С какого примерно верху?» «А то вы не знаете». - «Я не знаю». Странно, она мне не верила. «Позвоните по телефону такому-то. Там вам скажут». Я позвонил по телефону такому-то, а потом еще по какому-то, а потом еще и еще. Лица, с которыми я говорил, отказывались мне называть свои должности и фамилии, отвечали загадками и намеками на то, что сам все хорошо понимаю, хотя я не понимаю, и вообще у меня было такое ощущение, что звоню не на телефонные узлы, а в какую-то подпольную организацию.

С невероятным трудом мне удалось все-таки выяснить, что телефон мой отключен по распоряжению начальника МГТС Виктора Фадеевича Васильева. Но за что?

Вот сижу я, любезнейший Николай Владимирович, в своей отрезанной от всего мира квартире и задаюсь этим самым вопросом: «За что?» Ну, насчет неуплаты – это, конечно, ложь. Услуги, оказываемые мне органами связи, оплачиваю всегда самым аккуратнейшим образом. Мой портрет как одного из самых примерных плательщиков Вы могли бы смело повесить в своем кабинете или на улице, перед зданием Вашего Министерства. А хулиганство… Ну почему тогда наказания мне определяет не суд, а телефонный начальник? И что будет, если его примеру последуют начальники электричества, лифта, газа, водопровода, канализации? Это же курам на смех! Это же может просочиться в газеты! Это же может стать достоянием и сенсацией западных «голосов» и армянского радио!

В чем выразилось мое хулиганство? Поэту Коржавину я ничего хулиганского не сказал. Вы можете позвонить ему и проверить, если, конечно, не боитесь, что и Ваш телефон после этого замолчит. Может быть, хулиганством считается сам факт разговора с другой страной? Тогда для чего же предоставляются абонентам подобные хулиганские услуги. Ответ «Сами знаете» даже не кажется мне удовлетворительным.

Николай Владимирович, даже гипотетически я не могу усмотреть в своих действиях ничего хулиганского. А вот то, что Ваш подчиненный подслушивает чужие разговоры, лжет сам, заставляет лгать других и лишает людей возможности общаться между собой, это и есть самое настоящее хулиганство. Но можно подобрать и другие определения: «беззаконие», «произвол», самодурство». Не знаю, что Вам больше по вкусу. Дело, однако, не в определениях, дело в том, что существует, может быть, Вы слышали, так называемые права человека, согласно которым человек имеет право не только, как поется в песне, «на ученье, отдых и на труд», но также и на другие мелочи.

В частности - свободно выражать чего кому вздумается, обмениваться информацией, вступать друг с другом в контакты: я с Вами или с поэтом Коржавиным, Вы с поэтом Коржавиным или еще с кем Вам вздумается, не спрашивая на то разрешения подчиненного Вам Васильева. Вот эти наши с Вами права считаются в цивилизованном мире настолько неотъемлемыми, что соблюдение их является одним из важнейших условий международной разрядки. Не мне Вам говорить, Николай Владимирович, что врагов разрядки во всем мире еще немало. Хорошего же помощничка они нашли себе в нашей стране. Ведь никому из них не удалось еще выключить ни одного телефона. А Васильеву удалось. Я слышал, что делает это он не впервые, что телефонный террор под его руководством достиг небывалых масштабов. Не знаю, как Вам, Николай Владимирович, а мне положение кажется угрожающим. Захватив телефонную сеть, враги разрядки могут пойти и дальше. А если они возьмут в свои руки еще почту, телеграф, радио и телевидение, то тогда… Вы сами знаете, что бывает в подобных случаях. Чтобы уберечь нашу страну от столь неприятных последствий, я прошу Вас безотлагательно отстранить Васильева от занимаемой должности, а новому начальнику МГТС приказать включить мой телефон.

Приверженность к эпистолярному жанру во многом способствовала и выдворению автора «Чонкина» из Советского союза. Сначала Войновича, как и большинство неугодных литераторов, обвинили в том, что он «поставил свое перо на службу иностранной разведке». Впоследствии писателю был вменен еще развал Советской армии. Терпение советской власти иссякло в 1980 году, когда он опубликовал в «Известиях» письмо по поводу высылки академика А.Д. Сахарова в город Горький:

«Позвольте через Вашу газету выразить глубокое отвращение ко всем учреждениям, коллективам и отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, героев социалистического труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова».

Сразу после выхода газеты к автору письма явился человек, который сообщил, что ему лучше покинуть СССР. Уже в Германии Войнович узнал, что его лишили гражданства за то, что тот «подрывает престиж Советского государства». Ответом на такой пассаж было, разумеется, очередное открытое письмо. Причем адресовано оно самому генсеку:

«Г-н Брежнев! Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж Советского государства. У Советского государства, благодаря усилиям его руководителей, и Вашему личному вкладу, никакого престижа нет. По справедливости Вам следовало лишить гражданства себя самого. Я Вашего указа не признаю и считаю его не более чем «филькиной грамотой». Юридически он противозаконен, фактически я как был русским писателем и гражданином, так им и останусь до самой смерти. И даже после нее. Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что в недолгом времени все Ваши указы, лишающие нашу родину ее культурного достояния, будут отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для уверенности в скорой ликвидации бумажного дефицита. И моим читателям придется сдавать в макулатуру по 20 килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на одну книгу о солдате Чонкине».

А за стихи ответишь!

До того, как стать прозаиком, Владимир Войнович писал стихи. И словно подтверждая теорию о том, что рифмоплетство замешано на гормонах и страстях юных натур, в двадцать восемь лет бросил это занятие. К слову, лирика Войновича в начале 60-х принесло ему популярность: один куплет «Песни Космонавтов» («Я верю, друзья, караваны ракет…»), написанной на его стихи, пропел с трибуны мавзолея Н.С. Хрущев.

Тот факт, что поэта процитировал глава СССР, способствовал появлению в прессе и других произведений Войновича. Некоторые, правда, были довольно спорными.

- В 1962 году, - продолжает лектор, - в «Московском комсомольце» я напечатал стихотворение, которое было основано на моем личном солдатском опыте:

  В сельском клубе разгорались танцы

Требовал у входа сторож-дед

Корешки бухгалтерских квитанций

С карандашной надписью «билет».

 

Не остыв от бешеной кадрили,

Танцевали, утирая пот,

Офицеры нашей эскадрильи

С девушками местными фокстрот.

 

В клубе поднимались клубы пыли,

Оседая на сырой стене…

Иногда солдаты приходили

И стояли молча в стороне.

 

На плечах погоны цвета неба…

Но на приглашения солдат

Говорили девушки: «Не треба.

Бачь, який охочий до дивчат».

 

Был закон взаимных отношений

В клубе до предела прям и прост:

Относились девушки с презреньем

К небесам, которые без звезд.

 

Ночь, пройдя по всем окрестным селам,

Припадала к потному окну.

Видевшая виды радиола

Выла, как собака на луну.

 

После танцев лампочки гасились…

Девичьих ладоней не пожав,

Рядовые молча торопились

На поверку, словно на пожар.

 

Шли с несостоявшихся свиданий,

Зная, что воздастся им сполна,

Что применит к ним за опозданье

Уставные нормы старшина.

 

Над селом притихшим ночь стояла…

Ничего не зная про устав,

Целовали девушки устало

У плетней женатый комсостав.

Стихотворение попало на глаза тогдашнему министру обороны маршалу Советского Союза Р. Малиновскому. В ответ на «факт ужасной сатиры» маршал собрал в Главном политуправлении политических генералов, прочел им стихотворение и произнес: «Эти стихи стреляют в спину советской армии». Не успел пройти «барский гнев», а Войнович уже оказался на переподготовке в армии.

- Я занимался тем, что ездил по частям и читал солдатам стихи, - рассказывает Владимир Николаевич. - Представлялся я так: «Я пишу прозу, а раньше писал стихи. Моим стихам повезло больше, чем прозе: одно из стихотворений цитировал Никита Сергеевич Хрущев, а другое отметил в своем выступлении министр обороны маршал Малиновский».

Как именно отметил маршал заслуги лирика Войновича, автор, разумеется, умалчивал. Солдатам стихотворение нравилось.

- Рядом со мной всегда сидел замполит, - продолжает оратор. - Он понимал, что в стихотворении что-то не так, но помнил: сам Малиновский отметил его в своем выступлении, и тоже аплодировал. Эти стихи цитировались в «Красной звезде», поэтому я смотрел на него и думал: «Неужели замполит не читал «Красную звезду»?» И каждый раз оказывалось: не читал… Однажды, правда, нашелся один, который все-таки читал. Он даже написал мне хвалебную бумагу, мол, лекция «способствовала воспитанию наших воинов». Позже, правда, я узнал, что этот же человек написал на меня донос, в котором говорилось, что я читал бойцам идейно вредные стихи…

К лирическому жанру Войнович вернулся уже в эмиграции после того, как его навестил в деревне под Мюнхеном давний друг Булат Окуджава.

В 1990 году Владимиру Николаевичу было возвращено гражданство. Теперь у писателя, поэта и молодого художника, как сам он себя называет, два дома – московский и немецкий. Между ними расстояние в перелет. В Германии жить спокойно, говорит Войнович, но в России – интереснее.

Анастасия БЕЛЯКОВА

К началу ^